мне его судить, нет у меня на это никакого права, и к тому же меня мучает вина за собственные проступки. Моим первым желанием было простить его, ведь он, очевидно, так долго угрызался и винил себя. Но я осознала, что и на это у меня тоже нет права, ведь все, что он сделал, повлияло на жизни других людей, не на мою. Я – третья сторона, не имеющая к делу никакого отношения, и не могу отпустить ему его грехи, а он не может отпустить мои. Поэтому нельзя сказать, что я «прощала» его, это другое. Я просто поверила, что его раскаяние искреннее и он никогда-никогда так больше не поступит. Это заставило меня задуматься о всех людях, совершивших что-то плохое – как им теперь быть, и что мы как общество можем тут поделать. Сегодня поток притворных публичных извинений, по-видимому, обесценил прощение. Но что на самом деле делать людям, которые в прошлом совершили нечто ужасное? Вдруг начать кричать об этом на каждом углу, чтобы предвосхитить публичное разоблачение? Или затаиться, чтобы не привлекать к себе повышенного внимания? Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что людей, в прошлом серьезно ошибавшихся, не так уж и мало. Честно говоря, я подозреваю, что если бы завтра умерли все, кто в личных отношениях совершил что-то недопустимое, то в живых остались бы человек одиннадцать. Я не только про мужчин! Включая женщин, детей, вообще всех. Что, если не только редкие злодеи где-то там опасаются разоблачения? Что, если этого боится каждый из нас?

Ты упомянула в письме, что слышала на мессе про женщину, омывшую ноги Иисуса благовонным маслом. Я могу ошибаться, потому что в Евангелии несколько таких похожих историй, но мне кажется, что это был отрывок из Евангелия от Луки, в котором грешница мазала миром ноги Иисуса. Я только что перечитала этот эпизод в Дуэ-Реймсском переводе, который брала с собой в клинику. Ты права, история странная и даже (как ты выразилась) причудливая. Но ведь и интересная? Описывая эту женщину, про нее говорят только одно: она была грешницей. И как знать, что она там натворила? Может, она просто была изгоем, безвинной маргиналкой? А может, и правда совершила что-то такое, что и ты, и я сочли бы серьезным проступком. Такое ведь тоже возможно, да? Может, она мужа убила, или детей мучила, или еще что-то такое. И прослышав, что Иисус остановился в доме фарисея Симона, она пришла и разрыдалась так сильно, что облила ноги его своими слезами. Потом начала отирать их своими волосами и мазала благовонным маслом. Как ты и сказала, все это выглядит довольно абсурдным, даже смутно эротичным – и фарисей Симон, похоже, и вправду был потрясен и смущен, что Иисус позволил грешнице так интимно прикасаться к себе. Но Иисус, как всегда, озадачивает, он говорит, что все ее бесчисленные грехи прощаются, потому что она так сильно возлюбила его. Неужели все так просто? Надо лишь зарыдать, пасть ниц – и Бог все простит? Но может, это и не просто совсем – может, со всей искренностью разрыдаться и пасть ниц – это самое трудное, чему мы можем научиться. Я вот точно не умею этого. Что-то во мне сопротивляется, какое-то крошечное твердое ядрышко, которое, боюсь, не позволило бы мне пасть ниц перед Богом, даже если бы я в него верила.

Я все еще здесь и могу сказать, что мы с Феликсом переспали прошлой ночью. Если честно, я не хотела говорить тебе, но будет как-то странно промолчать. Не то чтобы я стесняюсь – хотя может, и стесняюсь, но не его. Суть вот в чем: меня вдруг стало волновать, что другой обо мне подумает, хотя обычно меня это совершенно не заботит, ни капельки. Это оказалось нелегко. На мой взгляд, мы отлично провели время – то есть мне было хорошо, а что чувствует он, я никогда не знаю. Хотя наши жизни складывались совершенно по-разному, с какой точки зрения ни посмотри, но такое чувство, что мы разными путями пришли к одному и тому же и видим друг в друге общее, знакомое. Ты не поверишь, сколько времени я потратила, чтобы написать этот абзац. Я так боюсь, что он меня обидит, – не из-за страданий, с ними я смогу справиться, но из-за того, насколько унизительно будет страдать, как унизительно быть уязвимой для страданий. Я ужасно влюбилась в него и становлюсь взволнованной идиоткой, стоит ему выказать мне симпатию. Поэтому, да, в разгар всего этого, посреди мира, какой он сегодня есть и на пороге вымирания человечества, я пишу очередное письмо о сексе и дружбе. А ради чего еще жить?

Люблю всегда. Элис

15

В понедельник вечером, в четверть девятого, гостиная в квартире Саймона была пуста и сумрачна. Через маленькое окошко над раковиной в кухне и через окно побольше, что напротив, последний солнечный свет тянулся к вещам внутри: к серебристой раковине с грязной тарелкой и ножом внутри; кухонному столу, усыпанному крошками; вазе для фруктов с коричневым бананом и двумя яблоками; вязаному покрывалу, небрежно брошенному на диване; тонкому серому слою пыли на телевизоре; книжным шкафам, настольной лампе, шахматной доске с незаконченной партией на журнальном столике. Комната была тиха, свет убывал, снаружи люди поднимались и спускались по лестнице, по улице неслись машины в волнах белого шума.

Без двадцати девять раздался щелчок ключа в замке, и входная дверь открылась. Вошел Саймон, разговаривая по телефону и на ходу снимая с плеча сумку. Он говорил: Нет, не думаю, что их это на самом деле беспокоит, правда. Это просто раздражительность. На нем был темно-серый костюм с зеленым галстуком, заколотым золотой булавкой. Он бесшумно закрыл за собою дверь ногой и повесил сумку на крючок. Да, сказал он. Он там с тобой? Хочешь, я с ним поговорю? Он прошел в гостиную и включил торшер, бросил ключи на журнальный столик. Хорошо, тогда как, по-твоему, лучше? – спросил он. В одиночестве в желтоватом свете лампы он выглядел усталым. Он зашел на кухню и взял чайник, словно взвешивая его в руке. Да, сказал он. Нет, все в порядке, я просто скажу ему, что мы с тобой это обсудили. Он вернул чайник на подставку и включил его, сел на стул. Хорошо, сказал он, но если я притворюсь, что ты мне ничего не говорила, то зачем я ему вообще позвонил тогда? Он зажал телефон между ухом и плечом и начал расшнуровывать ботинки. Затем, в